Эта история жива только в семейном зеркале и эпосе. Она буквально нарисована – от бабушкиного брата остались только его автопортреты, а вот фотографий нет. Он живёт в моей комнате, отражается в модерновом мутном от старости зеркале – автопортрет начала 1930-х, гамлетовский… Рядом портрет супруги и его мамы, моей прабабушки – Анны Георгиевны Булановой.
Хотя, есть одно письменное свидетельство, письмо из партизанского лагеря, на оборотной стороне автопортрета. Последнее письмо. Я заботливо отсканировал его дважды, понимая, что так вот разворачивать этот хрупкий, сохнущий листок не смогу часто.
Сергей Васильевич Былеев-Успенский рос в большой семье московского дворянина, моего прадеда. Прадед работал секретарём Московской дворянской опеки (головной офис, как нынче говорят, был на Солянке – Опекунский дом, но дед имел небольшую приёмную и на первом этаже дома в Композиторском переулке, до революции – Дурновском). Дом был трёхэтажный, его место я знаю, опять же, из эпоса, и показов из-поколения-в-поколение, недалеко там от большой арки южнокорейского здания lotte, достроенного к углу Калининского проспекта, посредине квартала…
Спали детки большой дворянской семьи, как и полагается – мальчики в отдельной комнате, девочки – в своей. А часы-то были одни, с боем. Вот поэтому, когда спрашивал кто-то из «девичьей», сколько времени, отвечал самый близкий к часам Серафим (Сима), лёжа: «Шесть продондило!». Длинный нос дедушки Симы создавал этому «продОн-н-ндило» особый прононс… Вот именно ему благодаря, тогда посещавшему ещё кадетский корпус и оный окончившему – мы и знаем историю Сергея Былеева, сокращённое имя писалось именно так, хотя на рукописном плакате, например, тоже чудом уцелевшем в семейном архиве, средь бабушкиных папок, он подписывался по-старому – СБУ (С. Былеев-Успенский).
Прабабушка звала Серёжу — Ёрик, а Симу — Ёсик. Это объясняет и сюжет автопортрета Сергея с черепом. Просто был такой предмет дома, не удивляйтесь — художники рисуют ВСЁ…
Художником его «сделал» Валентин Серов: он просто шёл как-то мимо дома прадеда по Дурновскому переулку (кстати, с адвокатом Дурново прадед дружил, он жил там рядом – веком позже на том доме возникла мемориальная доска Артёма Боровика, правда, недавно исчезла, этакий куб льда). Шёл Серов, глядит – а мальчик здорово рисует мелками на асфальте перед домом. Заглянул внутрь, велел родителям отдать мальчика учиться. К себе и взял, и выучил – Серёжа даже церкви успел порасписывать. Причём шутил, относился к этому ремесленно: «Я вот нарисую, а вы потом целовать будете». Дома висят пейзажи Сергея Васильевича, но он был именно портретистом.
Судите сами. Ведь это почти всё его наследие – для выставки маловато, для газеты нормально.
Прадед, Василий Сергеевич, в семье видел смысл жизни, был по убеждениям монархист, любил ту ещё, дореволюционную Москву, был грузным, солидным на вид. А детки… детки уже дышали революцией, но больше всех – старший, Василий Васильевич. Он как-то заболел, ему наняли домашнего учителя, вот студент и принёс сюда социал-демократию, и Вася вступил в РСДРП(б) ещё до революции, а в её дни стал Первым комиссаром Красной Пресни и оттуда-то отправился на фронт под Царицын.
История большой семьи велика, поэтому я сконцентрируюсь на Сергее. Это Вася познакомил его с Маяковским, и когда в Москве настал голод, лишь благодаря Маяковскому и его агитпоезду, семья выжила. А это, помимо прабабушки шестеро детей, и уже дети влекли за собой прадеда – к Казани…
В семейном эпосе сохранился анекдот, как Вася и Серёжа пошли на очередное выступление футуристов. После галстуковых рубашек и прочего боди-арта на лицах Бурлюка и Ко хотелось удивить поэтов (Вася был одним из них). Вот Серёжа и нарисовал гримом носки себе на босых ногах. Вася, увидев, попросил и ему нарисовать. Футуристы оценили. На том ли вечере увидела бабушка Маяковского, не знаю, но впечатление осталось сильное – басил и топал, шокировал (джаз-кафе это в советские годы, на улице Медведева, ныне и прежде Старопименовский переулок, называлось «Синяя птица», там и поныне, и брат мой двоюродный В.Авалиани там частенько барабанит).
Сергей не был столь идейным, как Вася и Сима (однажды некто Бойко из «Комсомольской правды», взяв у бабушки интервью незадолго до её смерти, подленько переврал-«дожал» нашу семейную историю, представив Симу беляком – за что ему профессиональная анафема, оба они сражались за красных, а Сима и вовсе служил под командованием небезызвестного Бубнова), на Гражданскую в качестве солдата не пошёл (работал в агитбригаде плакатистов в деревнях Юдино и Аляшево), ведь должен был кто-то с семьёй остаться после самоубийства прадеда? (другой брат, шебутной Володя, успевший даже побеспризорничать под асфальтными котлами, пошёл в ЧК, в охранники Блюхера, и жил практически отдельной жизнью). Однако вот плакат со знаменитым слоганом Сергей нарисовал внутри папки для бумаг не по заказу, домашний такой плакат вышел, новогодний: «Спасибо тов. Сталину за наше счастливое и радостное детство».
Но началась война, и на этот раз Сергей в ней принял участие – в ополчении. Начиная с битвы под Москвой, погнали немца, но не всё шло ровно, как знаем мы из истории ВОВ. Попали в сорок втором в окружение, соединились с партизанами – пришлось приноровиться к верховой езде, ведь это Сима, нынче воюющий в инженерных войсках, а не он учился в Кадетском корпусе. Об этом он пишет жене, Екатерине. Её все в семье звали всегда тётя Котя – полячка по происхождению, её портрет мне знаком с самого раннего детства, сопутствует, глядит в зеркало… Увы, прорываясь из окружения, партизаны и ополченцы попали в плен. Узнав, что Сергей художник, с ним обращались уважительно, – видимо, попался офицер из немецкой знати…
Предложили написать портрет дойче официрэ. Сергей Васильевич, конечно, отказался. Отметим – не сведения какие-то выведывали, не пытали, а просто предложили поработать кистью. Возможно, никто бы и не узнал потом – портрет-то штука индивидуального пользования. «Просвещённая Европа» тогда эшелонами вывозила культурные ценности в фатерлянд, спасая их «от варваров», жгла Петергоф. Сгинул бы портрет где-то на пути отступления, зато художник бы выжил, рисовал бы послевоенную Москву… В общем, дед мой двоюродный отказался писать портрет врага. Остался с пленёнными товарищами.
Как бы выглядели эти сеансы работы художника? Может, просто как допросы, и никто бы не догадался? – рассуждаем мы с позиций нынешнего абстрактного гуманизма. Ведь и немцы тоже люди (вспоминаю я замиряющий финал «Сталинграской хроники» Юрия Кузнецова)… Увы, тогда они людьми не были, что доказывали даже своим эстетством. За отказ поработать кистью Сергея Васильевича бросили в клетку на мороз. Словно непокорного русского медведя там держали (а он и зарос непривычно бородой в партизанском отряде – см. последний автопортрет). Нужно было это для устрашения деревенского населения – вот, мол, партизан, отказавшийся отобразить освободителя от большевистишэ заразэ…
Местные жители тайком носили непокорённому художнику Былееву еду. В ледяной клетке он оставался до момента, когда наши снова ударили по вермахту и погнали дальше назад. Клетку нацисты обильно облили бензином и спалили художника напоказ всей деревне.
Всё это выяснял после войны Серафим Васильевич – благодаря боевой дружбе с Жуковым, он имел доступ и к архивной информации, и даже миниэскпедицию ему Жуков устроил к местам гибели брата, просил оказывать всяческое содействие. Местное население всё и рассказало – всё из уст в уста…
Дедушка Сима продолжал службу в инженерных войсках, строил Плесецк, а жена Сергея, от которой всё тщательно скрывали – ждала весточки. Тётя Котя была готова к любым известиям – говорила, мол, даже если он где-нибудь в Белоруссии, Германии, пусть с новой семьёй, но хоть жив… От неё всё скрывали, берегли учительницу русского языка и литературы… Так до самой своей смерти она и не узнала, как погиб муж. Но вот это письмо берегла, и оно перешло в наш архив.
Ну, а вот расшифровка письма, на швах карандашные буквы, увы, выцвели, поэтому есть неразборчивые места:
22 марта 1942 года. Дорогая Котя! Пользуюсь случаем дать тебе весточку о себе. От нас, из тыла партизанских войск сегодня в Москву летит самолёт. Я пока продолжаю пребывать в отделе снабжения Штаба конно-гвардейского корпуса. Отношение ко мне здесь, в кадровых частях совсем не то, что в ополчении. Начальство очень хорошее… Я сейчас болею, обе ноги не действуют. Очень трудно ходить. По видимости, у меня воспаление седалищного нерва или что-то повредил при верховой езде. Я ведь лет 25, как не сидел на лошади. Майор Тихоненко обещал переправить меня самолётом в Москву. Так что возможно, что мы скоро увидимся. Сообщить тебе мой адрес не могу, так как мы всё время меняем местопребывание. Посылаю тебе (…) 3-е письмо. На обратной стороне этого письма мой автопортрет. По этому наброску ты можешь судить, как я постарел. Меня все здесь зовут дедом. Передай мой привет всем родным и знакомым. Я надеюсь, что мы скоро увидимся. Заочно обнимаю и целую тебя.
Твой Сергей Былеев-Успенский
Не увиделись. Тётя Котя замуж после войны не вышла. Видимо, была настоящей и единственной, а значит и верной музой.
Дмитрий Владимирович Чёрный
